Они втянулись во двор. Раны от пуль, застрявших у Боксера под кожей, сильно болели. Он предвидел, что его ждет тяжелая работа по восстановлению мельницы, начиная с фундамента, и он уже прикидывал, как возьмется за нее. Но в первый раз он задумался над тем, что ему уже одиннадцать лет и что даже его могучие мускулы уже не те, что были когда-то.
Но когда животные увидели вьющийся по ветру зеленый флаг и услышали победные залпы из револьвера — семь раз он стрелял — и услышали речь, которую произнес Наполеон, благодаря их за мужество, они наконец поверили, что одержали великую победу. Животным, павшим в сражении, были устроены торжественные похороны. Боксер и Кловер везли телегу, которая служила катафалком, и Наполеон лично возглавлял процессию. На празднования были отпущены два полных дня. Были песни, речи, стрельба из револьвера, и каждому была вручена премия — яблоко; кроме того, птицы получили по две унции зерна, а собаки — по три бисквита. Было объявлено, что это сражение впредь будет называться битвой у мельницы и что Наполеон награждается новым отличием, орденом зеленого знамени, который он сам присудил себе. В этих всеобщих празднествах был окончательно забыт печальный эпизод с банкнотами.
А через несколько дней случилась история с виски, что хранилось в подвале. Его обнаружили еще в те дни, когда животные овладели фермой. В ту ночь, о которой идет речь, с фермы доносились звуки громкого пения, в котором, к удивлению слушателей, звучали нотки «Скотов Англии». А примерно в полдевятого Наполеон со старой шляпой на голове, в которой мистер Джонс играл в крикет, мелькнув на мгновение, стремительно выскочил из задней двери, галопом промчался по двору и снова исчез в дверях. Утром над фермой царило глубокое молчание. Свиньи не показывались из дома. Около девяти часов появился Визгун. Он шел медленно и уныло, с опухшими глазами, с безвольно болтающимся хвостиком. Было видно, что он серьезно болен. Визгун созвал всех и сказал, что должен сообщить им печальную новость. Товарищ Наполеон умирает!
Горестный плач разнесся по ферме. Перед дверями была разложена солома. Все ходили на цыпочках. Со слезами на глазах животные вопрошали друг друга, как они будут жить, если вождь их покинет. Ходили слухи, что, несмотря на все предосторожности, Сноуболлу удалось подсыпать яд в пищу Наполеону. В одиннадцать Визгун вышел еще с одним сообщением. Уходя от нас, последним своим распоряжением на этой земле товарищ Наполеон повелел объявить: впредь употребление алкоголя будет караться смертью.
Но, тем не менее, к вечеру Наполеону стало несколько лучше, а на следующее утро у Визгуна появилась возможность сообщить, что товарищ Наполеон находится на пути к выздоровлению. Вечером того же дня он приступил к работе, а на следующий день стало известно, что он направил Уимпера в Уиллингдон с целью купить какую-нибудь литературу по пивоварению и винокурению. Через неделю он отдал распоряжение распахать небольшой лужок в саду, который давно уже был отведен для пастьбы тем, кто уходит на отдых. Поступило сообщение, что пастбище истощено и нуждается в рекультивации; но скоро стало известно, что Наполеон решил засеять его ячменем.
Примерно в это время произошел странный инцидент, недоступный пониманию подавляющего большинства обитателей фермы. Как-то ночью, примерно около двенадцати, во дворе раздался грохот, и все животные высыпали наружу. Стояла лунная ночь. У подножия той стены большого амбара, на которой были написаны семь заповедей, лежала сломанная лестница. Рядом с ней копошился оглушенный Визгун, а неподалеку от него лежали фонарь, кисть и перевернутое ведерко с белой краской. Собаки сразу же окружили его и, как только Визгун оказался в состоянии держаться на ногах, проводили его на ферму. Никто — кроме, конечно, старого Бенджамина, который лишь кивал с многозначительным видом и делал вид, что ему все ясно, — не понял, что все это значило, но не проронил ни слова.
Но через несколько дней Мюриель, перечитывая для себя семь заповедей, заметила, что одну заповедь животные усвоили неправильно. Они думали, что пятая заповедь звучала как «Животные не пьют алкоголя», но здесь были еще два слова, которые они упустили из виду: «Животные не пьют алкоголя сверх необходимости».
Глава IX
Разбитое копыто Боксера заживало медленно. Все взялись за восстановление мельницы сразу же на другой день после празднования победы. Боксер отказался терять даже день и решил, что это дело чести — не дать никому заметить, как он страдает от боли. Вечером он по секрету признался Кловер, что копыто серьезно беспокоит его. Кловер приложила к копыту припарку из разжеванных ею трав, и они с Бенджамином предупредили Боксера, что он не должен перенапрягаться. «Твои легкие не вечны», — сказала она ему. Но Боксер отказался ее слушать. У него осталась, сказал он, только одна цель — увидеть мельницу завершенной до того как он уйдет на отдых.
В самом начале, когда только складывались законы скотского хутора, пенсионный возраст был определен для лошадей и свиней в двенадцать лет, для коров в четырнадцать, для собак в девять, для овец в семь, для кур и гусей в пять лет. Размер пенсии должен был быть определен попозже. И хотя пока никто из животных не претендовал на нее, разговоры шли все чаще и чаще. Поскольку небольшой загончик рядом с садом теперь был распахан под ячмень, ходили слухи, что будет отгорожен кусок большого пастбища с целью отвести его под выгон для престарелых тружеников. Говорилось, что для лошадей пенсия составит пять фунтов зерна в день, а зимой — пятнадцать фунтов сена плюс еще и морковка или, возможно, в праздничные дни — яблоки. Боксеру должно было исполниться двенадцать лет в будущем году, в конце лета.
Между тем, жить было трудно. Зима оказалась такой же жестокой, как и в прошлом году, а пищи было все меньше. Нормы выдачи снова были сокращены для всех, кроме собак и свиней. Уравниловка, объяснил Визгун, противоречит принципам анимализма. Во всяком случае, ему не доставило трудов объяснить всем, что на самом деле пищи хватает, что бы ни казалось животным. Со временем, конечно, должна была возникнуть необходимость в корректировке порций (Визгун всегда говорил о «корректировке», а не о «сокращении»), но по сравнению со временем Джонса снабжаются они в избытке. Зачитывая сводки своим высоким захлебывающимся голосом, Визгун подробно доказывал, что теперь у них больше зерна, больше соломы, больше свеклы, чем во времена Джонса, что они меньше работают, что улучшилось качество питьевой воды, что они живут дольше, что резко упала детская смертность и что теперь в стойлах у них больше соломы и они не так страдают от оводов. Животные верили каждому слову. Откровенно говоря, и Джонс и все, что было с ним связано, уже изгладилось из их памяти. Они знали, что ведут трудную жизнь, что часто страдают от голода и холода и что все время, свободное от сна, они проводят на работе. Но, без сомнения, раньше было еще хуже. Они безоговорочно верили в это. Кроме того, в старые времена они были рабами, а сейчас они свободны, и в этом суть дела, на что не забывал указывать Визгун.
Прибавилось много ртов, которые надо было кормить. Осенью почти одновременно опоросились четыре свиноматки, принеся тридцать одного поросенка. Молодое поколение сплошь было пегое, и поскольку на ферме был только один боров, Наполеон, имелись все основания предполагать его отцовство. Было объявлено, что позже, когда появятся кирпич и строевой лес, в саду начнется строительство школы. А пока поросята получали задания на кухне непосредственно от Наполеона. Они занимались в саду, избегая игр с остальной молодежью. Со временем стало правилом, что, когда на дорожке встречались свиньи и кто-то еще, другое животное должно было уступать свинье дорогу; и кроме того, все свиньи, независимо от возраста, получили привилегию по воскресеньям украшать хвостики зелеными ленточками.
Год выдался очень удачный, но денег на ферме по-прежнему не хватало. Были закуплены кирпичи, гравий и известь для строительства школы, но надо было снова экономить на оборудование для мельницы. Затем надо было приобретать керосин и свечи для освещения дома, сахар для личного стола Наполеона (он не давал его остальным свиньям под предлогом, что они потолстеют) и все остальное, как, например, инструменты, гвозди, бечевки, уголь, провода, кровельное железо и собачьи бисквиты. Были проданы на сторону несколько стогов сена и часть урожая картофеля, а контракт на поставку яиц возрос до шестисот в неделю, так что куры напрасно надеялись, что вокруг них будут копошиться цыплята. После декабрьского сокращения рациона последовало новое сокращение в феврале, а для экономии керосина было ликвидировано освещение. Но, похоже, свиньи не страдали от этих лишений и, несмотря ни на что, прибавляли в весе. Как-то в февральский полдень из маленького домика за кухней, где стоял забытый Джонсом перегонный аппарат, по двору разнесся незнакомый теплый и сытный запах. Кто-то сказал, что это запах жареного ячменя. Животные жадно вдыхали его, предполагая, что, может быть, ячмень жарят для их похлебки. Но горячей похлебки никто так и не увидел, а в следующее воскресенье было объявлено, что впредь ячмень предназначается только и исключительно для свиней. Ячменем уже было засеяно поле за садом. А затем разнеслась новость, что теперь каждая свинья будет ежедневно получать пинту пива, а лично Наполеон — полгаллона, каковая порция, как обычно, будет подаваться ему в супнице из сервиза «Кроун Дерби».
Но эти отдельные трудности в значительной мере компенсировались сознанием того, что теперь они ни перед кем не склоняют шеи, как это было раньше. Они имели право петь, говорить, выходить на демонстрации. Наполеон распорядился, чтобы раз в неделю устраивались так называемые стихийные демонстрации с целью восславить достижения и победы скотского хутора. В назначенное время животные должны были оставлять работу и, собравшись во дворе, маршировать повзводно — сначала свиньи, затем лошади, а дальше коровы, овцы и домашняя птица. Собаки сопровождали демонстрацию с флангов, а впереди маршировал черный петух Наполеона. Боксер и Кловер, как обычно, несли зеленое знамя, украшенное рогом и копытом и увенчанное призывом «Да здравствует товарищ Наполеон!» Затем читались поэмы, сочиненные в честь Наполеона, Визгун произносил речь, как обычно, упоминая о былых лишениях. Гремел салют из револьвера. С наибольшей охотой спешили на стихийные демонстрации овцы, и если кто-нибудь жаловался (порой кое-кто из животных позволял себе такие вольности, если поблизости не было свиней и собак), что они только теряют время и мерзнут на холоде, овцы сразу же заглушали его громогласным блеянием «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо!». Но большинству животных нравились эти празднества. Они считали, что такие шествия напоминают им, что, как бы там ни было, над ними нет господ и что они трудятся для собственного блага. И поэтому, когда звучали песни, шла демонстрация, Визгун зачитывал список достижений, грохотал салют, развевались флаги и кричал петух, они забывали о пустых желудках.
В апреле скотский хутор объявил себя республикой, и посему возникла необходимость в избрании президента. На этот пост претендовал только один кандидат, Наполеон, который был избран единогласно. В эти же дни стало известно, что обнаружены новые документы, раскрывающие детали связей Сноуболла с Джонсом. Выяснилось, что Сноуболл не только, как ранее думали, готовил поражение в битве у коровника, маскируя это, якобы, стратегией, но открыто сражался на стороне Джонса. На самом деле это именно он вел в бой силы людей, участвуя в сражении с кличем «Да здравствует человечество!» А рану на спине Сноуболла, которую кое-кто еще смутно помнил, нанесли зубы Наполеона.
В середине лета на ферме после нескольких лет отсутствия неожиданно появился Мозус, ручной ворон. Он совершенно не изменился, по-прежнему отлынивал от работы и рассказывал те же сказки о леденцовой горе. Взгромоздившись на шест, он хлопал черными крыльями и часами рассказывал истории каждому, кто был согласен его слушать. «Там, наверху, товарищи, — торжественно говорил он, указывая в небо своим огромным клювом, — там наверху, по ту сторону темных туч, что нависли над вами, — там высится Леденцовая гора, тот счастливый край, где все мы, бедные животные, будем вечно отдыхать от трудов наших!» Он утверждал даже, что, поднявшись в небо, побывал там лично и видел бесконечные поля клевера и заросли кустов, на которых росли пряники и колотый сахар. Многие верили ему. Жизнь наша, считали они, проходит в изнурительном труде и постоянном голоде; так, наверно, где-то существует более справедливый и лучший мир. Единственное, что с трудом поддавалось объяснению, было отношение свиней к Мозусу. Все они безоговорочно утверждали, что россказни о леденцовой горе — ложь и обман, но тем не менее, разрешали Мозусу пребывать на ферме и даже с правом выпивать в день четверть пинты пива.
После того, как копыто зажило, Боксер еще с большим пылом взялся за работу. Правда, в тот год все работали как рабы, из последних сил. Кроме обычной работы на ферме и восстановления мельницы, в марте началось строительство школы. Порой изнурительная работа и скудный рацион становились непереносимыми, но Боксер никогда не падал духом. Ни его слова, ни действия не позволяли считать, что силы его на исходе. Несколько изменился лишь его внешний вид: шерсть не сияла так, как раньше, а огромные мускулы стали чуть дряблыми. Кое-кто говорил, что, как только появится первая травка, Боксер воспрянет, но весна пришла, а Боксер оставался в прежнем состоянии. Порой, когда на склоне, ведущем к каменоломне, он напрягал все мускулы, пытаясь противостоять весу огромного камня, казалось, что его держит на ногах только огромная сила воли. И в эти минуты губы его складывались, чтобы произнести слова: «Я буду работать еще больше», но у него уже не было сил произнести их. Не раз Бенджамин и Кловер предупреждали его, что он должен подумать о своем здоровье, но Боксер не обращал внимания на эти слова. Настало и его двенадцатилетие. Но он решил не уходить на отдых, пока не соберет достаточно материала для восстановления мельницы.
Но как-то летним вечером по ферме разнесся слух, что с Боксером что-то случилось. Вроде бы он свалился, когда в одиночестве тащил камень к мельнице. К сожалению, слух оказался справедлив. Через несколько минут прилетели два голубя с новостью: «Боксер упал! Он лежит на боку и не может подняться!»
Чуть ли не половина животных бросилась к холмику, на котором стояла мельница. Здесь, вытянув шею и не в силах даже поднять головы, между оглобель лежал Боксер. Глаза его остекленели, бока лоснились от пота. Изо рта текла тонкая струйка крови. Кловер стала рядом с ним на колени.
— Боксер! — закричала она. — Что с тобой?
— Легкие, — сказал Боксер слабым голосом. — Но это пустяки. Думаю, вы сможете закончить мельницу и без меня. Я натащил здоровую кучу камней. Мне не хватило одного месяца. Говоря по правде, я уже ждал отдыха. И, возможно, поскольку Бенджамин уже в годах, ему позволят уйти на отдых вместе со мной.
— Нам нужна помощь, — сказала Кловер. — Бегите кто-нибудь к Визгуну и скажите ему, что случилось.
Все опрометью бросились на ферму сообщить новость Визгуну. Остались только Кловер и Бенджамин, который молча лег рядом с Боксером, чтобы отгонять оводов своим длинным хвостом. Через пятнадцать минут появился полный сочувствия Визгун и принес свои соболезнования. Он сказал, что товарищ Наполеон с глубоким сожалением принял известие о несчастье, постигшем одного из лучших тружеников фермы и уже отдал распоряжение поместить Боксера в лучшую лечебницу Уиллингдона. Это несколько смутило животных. Кроме Молли и Сноуболла никто из них не покидал фермы, и они не хотели думать, что их больной товарищ окажется в руках людей. Но Визгун легко объяснил им, что ветеринар в Уиллингдоне поставит Боксера на ноги быстрее и успешнее, чем это удастся сделать на ферме. Примерно через полчаса, когда Боксер чуть оправился, он с трудом встал на ноги и дополз до своего стойла, в котором Кловер и Бенджамин уже приготовили для него свежую подстилку.
Последующие два дня Боксер оставался на месте. Свиньи прислали большую бутыль с лекарством розового цвета, которую они нашли в ванной комнате, и Кловер давала его Боксеру дважды в день после еды. Вечерами, лежа в своем стойле, она беседовала с Боксером, пока Бенджамин отгонял оводов. Боксер старался убедить ее, что не надо принимать близко к сердцу все случившееся. Он как следует отдохнет, и впереди его ждут еще три года, которые он проведет в покое и довольстве на краю большого пастбища. В первый раз у него с избытком будет времени для учебы и развития своих способностей. Он решил, сказал Боксер, провести остаток жизни, изучая остальные двадцать две буквы алфавита.
Но все же Бенджамин и Кловер проводили с Боксером время лишь после работы, и когда в середине дня за ним прибыл фургон, все были на полях, под присмотром свиней пропалывая свеклу. Животные были очень удивлены, увидев, как со стороны фермы галопом мчится Бенджамин, крича не своим голосом. В первый раз они увидели Бенджамина взволнованным, не говоря уже о том, что его никто не видел в такой спешке. «Скорее, скорее! — кричал он. — Все сюда! Они забирают Боксера!» Не ожидая распоряжений от свиней, все бросили работу и помчались к ферме. Действительно, во дворе стоял крытый фургон, запряженный двумя лошадьми. На стенке фургона было что-то написано, а на облучке сидел жуликоватый человечек в низко нахлобученной шляпе. Стойло Боксера было пусто.
Животные обступили фургон. «До свидания, Боксер! — хором кричали они. — До свиданья!»
— Дураки! Дураки! — заорал Бенджамин, расталкивая их и в отчаянии роя землю своими копытцами. — Идиоты! Разве вы не видите, что написано на фургоне?
Животные прислушались, а затем наступило молчание. Мюриель начала складывать буквы в слова. Но Бенджамин оттолкнул ее и среди мертвого молчания прочел: «Альфред Симмонс. Скотобойня и мыловарня. Торговля шкурами, костями и мясом. Корм для собак». Не понимаете, что это значит? Они продали Боксера на живодерню!
Крик ужаса вырвался у всех животных. В эту минуту мужчина на облучке хлестнул лошадей, и фургон медленно двинулся по двору. Рыдая, животные сопровождали его. Кловер приложила все силы и настигла его. «Боксер! — закричала она. — Боксер! Боксер! Боксер!» И в эту минуту, словно слыша что-то в окружающем шуме, из заднего окошечка фургона показалась физиономия Боксера с белой полосой поперек морды.
— Боксер! — закричала Кловер страшным голосом. — Боксер! Прыгай! Скорее! Они везут тебя на смерть!
Все животные подняли крик: «Прыгай, Боксер, прыгай!» Но фургон уже набрал скорость и оторвался от них. Осталось неясным, понял ли Боксер, что ему хотела сказать Кловер. Но он исчез из заднего окошечка, и внутри фургона раздался грохот копыт. Боксер пытался вырваться на свободу. Были мгновения, когда казалось — еще несколько ударов, и под копытами Боксера фургон разлетится в щепки. Но увы! — силы уже покинули его, и звук копыт с каждым мгновением становился все слабее, пока окончательно не смолк. В отчаянии животные попытались обратиться к двум лошадям, тащившим фургон. «Товарищи! Товарищи! — кричали они. — Вы же везете на смерть своего брата!» Но тупые создания, слишком равнодушные, чтобы понять происходящее, лишь прижали уши и ускорили шаг. Боксер больше не появлялся в окошечке. Слишком поздно спохватились животные, что можно было помчаться вперед и запереть ворота. Фургон уже миновал их и быстро исчез за поворотом дороги. Никто больше не видел Боксера.
Через три дня было объявлено, что он умер в госпитале Уиллингдона, несмотря на все усилия, которые прилагались для спасения его жизни. Визгун явился рассказать всем об этом. Он был, по его словам, рядом с Боксером в его последние часы.
— Это было самое волнующее зрелище, которое я когда-либо видел, — сказал Визгун, вздымая хвостик и вытирая слезы. — Я был у его ложа до последней минуты. И в конце, когда у него уже не было сил говорить, он прошептал мне на ухо, что единственное, о чем он печалится, уходя от нас, — это неоконченная мельница. «Вперед, товарищи! — прошептал он. — Вперед во имя восстания. Да здравствует скотский хутор! Да здравствует товарищ Наполеон! Наполеон всегда прав». Таковы были его последние слова, товарищи.
После этого сообщения настроение Визгуна резко изменилось. Он замолчал и подозрительно огляделся, прежде чем снова начать речь.
До него дошли, сказал он, те глупые и злобные слухи, которые распространялись во время отъезда Боксера. Кое-кто обратил внимание, что на фургоне, отвозившем Боксера, было написано «Скотобойня» и с неоправданной поспешностью сделал вывод, что Боксера отправляют к живодеру. Просто невероятно, сказал Визгун, что среди нас могут быть такие легковерные паникеры. Неужели, — вскричал он, вертя хвостиком и суетясь из стороны в сторону, — неужели они разбираются в делах лучше их обожаемого вождя, товарища Наполеона? А на самом деле объяснение значительно проще. В свое время фургон действительно принадлежал скотобойне, а потом его купила ветеринарная больница, которая еще не успела закрасить старую надпись. Вот откуда и возникло недоразумение.
Слушая это, животные испытали огромное облегчение. А когда Визгун приступил к подробному описанию того, как на своем ложе отходил Боксер, об огромной заботе, которой он был окружен, о дорогих лекарствах, за которые Наполеон, не задумываясь, выкладывал деньги, у них исчезли последние сомнения, и печаль из-за того, что они расстались со своим товарищем, уступила место мыслям, что он умер счастливым.
Наполеон сам лично явился на встречу в следующее воскресенье и произнес краткую речь в честь Боксера. К сожалению, сказал он, невозможно захоронить на ферме останки нашего товарища, но он уже приказал сплести большой лавровый венок и возложить его на могилу Боксера. Через несколько дней свиньи предполагают устроить банкет в честь Боксера. Наполеон закончил свое выступление напоминанием о двух фразах Боксера: «Я буду работать еще больше» и «Товарищ Наполеон всегда прав». Эти слова, сказал он, каждый должен воспринять до глубины души, как свои собственные.
В день, назначенный для банкета, из Уиллингдона приехал фургон лавочника и доставил на ферму большой деревянный ящик. Ночью с фермы раздавались звуки нестройного пения, которые перешли в нечто, напоминаюшее жестокую драку и около одиннадцати завершились звоном разбитого стекла. До полудня следующего дня никто не показывался во дворе фермы, и ходили упорные слухи, что свиньи откуда-то раздобыли деньги, на которые было куплено виски.
Глава X
Шли годы. Приходили и уходили весны и осени. Уходили те, кому пришел срок их короткой жизни на земле. Настало время, когда не осталось почти никого, кто помнил бы былые дни восстания, кроме Кловер, Бенджамина, ворона Мозуса и некоторых свиней.
Скончалась Мюриель; не было уже Блюбелл, Джесси и Пинчера. Умер и Джонс — он скончался где-то далеко, в лечебнице для алкоголиков. Был забыт Сноуболл. Был забыт и Боксер — всеми, кроме некоторых, кто еще знал его. Кловер превратилась в старую кобылу с негнущимися ногами и гноящимися глазами. Она достигла пенсионного возраста два года назад, но никто из животных так пока и не вышел на пенсию. Разговоры, что угол пастбища будет отведен для тех, кто имеет право на заслуженный отдых, давно уже кончились. Наполеон стал матерым боровом весом в полтора центнера. Визгун так растолстел, что с трудом мог открывать глаза. Не изменился только старый Бенджамин; у него только поседела морда, и после смерти Боксера он еще больше помрачнел и замкнулся.
На ферме теперь жило много животных, хотя прирост оказался не так велик, как ожидалось в свое время. Для многих появившихся на свет восстание было далекой легендой, рассказы о котором передавались из уст в уста, а те, кто был куплен, никогда не слышали о том, что было до их появления на ферме. Кроме Кловер, на ферме теперь жили еще три лошади. Это были честные создания, добросовестные работники и хорошие товарищи, но отличались они крайней глупостью. Никто из них не освоил алфавит дальше буквы «B». Они соглашались со всем, что им рассказывали о восстании и принципах анимализма, особенно, если это была Кловер, к которой они относились с сыновьим почтением; но весьма сомнительно, понимали ли они что-нибудь.
Ферма процветала, на ней царил строгий порядок, она даже расширилась за счет двух участков, прикупленных у мистера Пилкингтона. Наконец мельница была успешно завершена, и теперь ферме принадлежали веялка и элеватор, не говоря уж о нескольких новых зданиях. Уимпер купил себе двуколку. Правда, электричества на ферме так и не появилось. На мельнице мололи муку, что давало ферме неплохие доходы. Животным пришлось немало потрудиться не только на строительстве мельницы; было сказано, что придется еще ставить динамомашину. Но о том изобилии, о котором когда-то мечтал Сноуболл — электрический свет в стойлах, горячая и холодная вода, трехдневная рабочая неделя, — больше не говорилось. Наполеон отказался от этих идей, как противоречащих духу анимализма. Истина, сказал он, заключается в непрестанном труде и умеренной жизни.
Порой начинало казаться, что хотя ферма богатеет, изобилие это не имеет никакого отношения к животным — кроме, конечно, свиней и собак. Возможно, такое впечатление частично складывалось из-за того, что на ферме было много свиней и много собак. Конечно, они не отлынивали от работы. Они были загружены, как не уставал объяснять Визгун, бесконечными обязанностями по контролю и организации работ на ферме. Многое из того, что они делали, было просто недоступно пониманию животных. Например, Визгун объяснял, что свиньи каждодневно корпят над такими таинственными вещами, как «сводки», «отчеты», «протоколы» и «памятные записки». Они представляли собой большие, густо исписанные листы бумаги, и, по мере того как они заполнялись, листы сжигались в печке. От этой работы зависит процветание фермы, объяснил Визгун. Но все же ни свиньи, ни собаки не создавали своим трудом никакой пищи; а их обширный коллектив всегда отличался отменным аппетитом.
Что же касается образа жизни остальных, насколько им было известно, они всегда жили именно так. Они испытывали постоянный голод, они спали на соломе, пили из колод и трудились на полях; зимой они страдали от холода, а летом от оводов. Порой старики, роясь в глубинах памяти, пытались разобраться, лучше или хуже им жилось в ранние дни восстания, сразу же после изгнания Джонса. Вспомнить они не могли. Им не с чем было сравнивать свою теперешнюю жизнь: единственное, что у них было, это сообщения Визгуна, который, вооружившись цифрами, убедительно доказывал им, что дела идут лучше и лучше. Животные чувствовали, что проблема неразрешима; во всяком случае, у них почти не оставалось времени, чтобы говорить на подобные темы. Только старый Бенджамин мог вспомнить каждый штрих своей долгой жизни, и он знал, что дела всегда шли таким образом, ни лучше, ни хуже — голод, лишения, разочарования; таков, говорил он, неопровержимый закон жизни.
И все же животных не покидала надежда. Более того, они никогда ни на минуту не теряли чувства гордости за ту честь, что была им предоставлена — быть членами скотского хутора. Они все еще продолжали оставаться единственной фермой в стране — во всей Англии! — которая принадлежала и которой руководили сами животные. Никто из них, даже самые молодые, даже новоприбывшие, которые были куплены на фермах в десяти или двадцати милях от скотского хутора, не теряли ощущения чуда, к которому они были причастны. И когда они слышали грохот револьверного салюта, видели, как трепещет на мачте зеленый флаг, сердца их трепетали от чувства непреходящей гордости, и они неизменно вспоминали далекие легендарные дни, когда был изгнан Джонс, запечатлены семь заповедей, великие сражения, в которых человечество потерпело решительное поражение. Никто не был забыт, и ничто не было забыто. Вера в предсказанную Майером республику животных, раскинувшуюся на зеленых полях Англии, на которые не ступит нога человека, продолжала жить. Когда-нибудь это время наступит: возможно, не скоро, возможно, никто из ныне живущих не увидит этих дней, но они придут. Порой тут и там тишком звучала мелодия «Скотов Англии», во всяком случае, все обитатели фермы знали ее, хотя никто не осмелился бы исполнить ее вслух. Да, жизнь была трудна, и не все их надежды сбылись; но они понимали, что отличаются от всех прочих. Если они голодали, то не потому, что кормили тиранов-людей; если их ждал тяжелый труд, то, в конце концов, они работали для себя. Никто из них не ходил на двух ногах. Никто не знал, как звучит «Хозяин!». Все были равны.
Как-то в начале лета Визгун приказал овцам следовать за ним и увел их в отдаленный конец фермы, заросший молодым березняком. Под наблюдением Визгуна они провели здесь весь день, ощипывая молодые побеги. К вечеру они, было, двинулись на ферму, но им было сказано оставаться на месте, поскольку теплая погода не препятствовала этому. В конце концов, они провели в березняке целую неделю, в течение которой их не видел никто из животных. Визгун проводил с ними большую часть дня. Он обучал их новой песне, для которой уединение было необходимо.
В один прекрасный вечер, как раз после возвращения овец, когда животные кончили работать и неторопливо шли на ферму, они услышали доносящееся со двора испуганное ржание. Животные остановились в удивлении. Это был голос Кловер. Она снова заржала, и тогда все галопом поскакали на ферму. Ворвавшись во двор, они увидели то, что предстало глазам Кловер.
Это была свинья, шествовавшая на задних ногах.
Да, это был Визгун. Несколько скованно, так как он не привык нести свой живот в таком положении, но довольно ловко балансируя, он пересек двор. А через минуту из дверей фермы вышла вереница свиней — все на задних ногах. У некоторых это получалось лучше, у других хуже, кое-кто был так неустойчив, что, казалось, ему требуется подпорка, но все успешно совершили круг по двору. И наконец раздался собачий лай и торжественное кукареканье черного петуха, что оповестило о появлении самого Наполеона. Надменно глядя по сторонам, он величественно прошел через двор в окружении собак.
Между копытами у него был зажат хлыст.
Наступила мертвая тишина. Смущенные и напуганные животные, сбившись в кучу, наблюдали, как по двору медленно движется вереница свиней. Казалось, что мир перевернулся вверх ногами. Но, наконец, настал момент, когда исчез первый шок и, когда, несмотря ни на что — ни на страх перед собаками, ни на привычку, воспитанную долгими годами, никогда не жаловаться, никогда не критиковать, что бы ни случилось — раздались слова протеста. Но как раз в этот момент, словно по сигналу, овцы хором начали громогласно блеять:
— Четыре ноги хорошо, две ноги лучше! Четыре ноги хорошо, две ноги лучше! Четыре ноги хорошо, две ноги лучше!
И так без остановки продолжалось минут пять. И когда овцы наконец смолкли, время для протестов уже было упущено, поскольку свиньи уже двигались обратно на ферму.
Бенджамин почувствовал, как кто-то ткнул носом ему в плечо. Он оглянулся. Это была Кловер. Ее старые глаза помутнели еще больше. Не говоря ни слова, она осторожно потянула его за гриву и повела к той стене большого амбара, на которой были написаны семь заповедей. Через пару минут они уже стояли у стены с белыми буквами на ней.
— Зрение слабеет, — сказала она наконец. — Но даже когда я была молода, то все равно не могла прочесть, что здесь написано. Но мне кажется, что стена несколько изменилась. Не изменились ли семь заповедей, Бенджамин?
Единственный раз Бенджамин согласился нарушить свои правила и прочел ей то, что было написано на стене. Все было по-старому — кроме одной заповеди. Она гласила:
Все животные равны. Но некоторые животные равны более, чем другие.
После этого уже не показалось странным, когда на следующий день свиньи, надзиравшие за работами на ферме, обзавелись хлыстами. Не показалось странным и то, что свиньи купили для себя радиоприемники, провели телефон и подписались на «Джон Буль», «Тит-бит» и «Дейли Миррор». Не показалось странным, что теперь можно было увидеть Наполеона, прогуливающимся в саду фермы с трубкой во рту — и даже то, что свиньи стали использовать по прямому назначению гардероб мистера Джонса. Наполеон облачился в черный пиджак, охотничьи бриджи и кожаные наколенники, а его любимая свиноматка одела шелковое платье, которое миссис Джонс носила по воскрсеньям.
Через неделю, примерно около полудня, на ферме появилось несколько дрожек. Это явилась делегация с соседних ферм, приглашенная для знакомства с фермой. Они осмотрели все с начала до конца и выразили свое глубокое восхищение увиденным, особенно мельницей. Животные выпалывали сорняки на свекольном поле. Они работали с предельным старанием, почти не отрывая глаз от земли и не зная, кого надо бояться больше — то ли свиней, то ли людей-визитеров.
Вечером с фермы доносились звуки пения и громкий смех. Внезапно, слушая эту мешанину голосов, животные испытали прилив острого любопытства. Что может произойти, когда животные и люди в первый раз встретились на равных? В едином порыве все стали тихонько скапливаться в саду фермы. Миновав калитку, они было остановились в испуге, но Кловер повела их за собой. На цыпочках они подошли к дому, и те, у кого хватало роста, заглянули в окна столовой. Здесь за круглым столом сидело полдюжины фермеров и такое же количество самых именитых свиней. Наполеон занимал почетное место во главе стола. Свиньи непринужденно развалились в креслах. Компания развлекалась игрой в карты, время от времени отвлекаясь от этого занятия для очередного тоста. По кругу ходил большой кувшин, из которого кружки регулярно наполнялись пивом. Никто не обратил внимания на удивленные физиономии, прижавшиеся к стеклу.
С кружкой в руке поднялся мистер Пилкингтон из Фоксвуда. Я прошу, сказал он, почтенную компанию присоединиться к моему тосту. Но предварительно он должен сказать несколько слов, которые рвутся наружу.
С чувством большого удовлетворения надо отметить, — сказал мистер Пилкингтон, — и, он уверен, к нему присоединятся все остальные — что долгий период недоразумений и недоверия ушел в прошлое. Наступает время — и так считает не только он, но его чувства разделяют все присутствующие — когда уважаемые владельцы скотского хутора будут относиться к своим соседям не только без враждебности, но и с определенным доверием. Все неприятные инциденты забыты, порочные идеи отвергнуты. В свое время бытовало мнение, что существование фермы, которой владеют и управляют свиньи, представляет собой ненормальное явление, оказывающее плохое влияние на соседей. Многие фермеры были безоговорочно уверены, что на ферме царит дух вседозволенности и распущенности. Они были обеспокоены тем влиянием, какое данная ферма может оказать на их собственный скот и даже на их работников. Но ныне не существует никаких сомнений и тревог. Сегодня он лично и его друзья, посетив ферму, досконально осмотрели ее собственными глазами — и что же они обнаружили? Для всех фермеров могут служить вдохновляющим примером не только современные методы хозяйствования, но и установившиеся здесь дисциплина и порядок. Он уверен, что не будет ошибкой утверждать, что здесь рабочий скот трудится больше, а потребляет пищи меньше, чем на какой-либо другой ферме в округе. И он, и его друзья сегодня видели на ферме много нововведений, которые они постараются незамедлительно внедрить в своих хозяйствах.
Хотелось бы закончить свое выступление, сказал он, еще раз подчеркнув те дружеские связи, которые ныне должны существовать между скотским хутором и его соседями. Между свиньями и людьми ныне нет и не может быть коренных противоречий. У них одни и те же заботы и трудности, одни и те же проблемы, в частности, касающиеся работы. В этом месте мистер Пилкингтон хотел бросить собравшимся тщательно подготовленную концовку, но он слишком перенапрягся от волнения и оказался не в состоянии сделать это. Справившись с замешательством, отчего его многочисленные подбородки побагровели, он наконец произнес: «Если у вас есть рабочий скот, — сказал он, — то у нас есть рабочий класс!»
Этот каламбур вызвал за столом восторженный рев; а мистер Пилкингтон еще раз поблагодарил свиней за то, что с их помощью они смогут решить проблемы малого рациона, длинного рабочего дня и жесткой системы управления, которые они сегодня наблюдали на ферме.
А теперь, сказал он, он просит общество подняться, предварительно убедившись, что кружки наполнены. «Джентльмены, — завершая выступление, сказал он, — я предлагаю тост: за процветание скотского хутора!»
Все дружно и весело встали на ноги. В приливе благодарности Наполеон даже покинул свое место и обошел вокруг стола, чтобы чокнуться с мистером Пилкингтоном своей кружкой, прежде чем осушить ее. Когда веселье несколько стихло, Наполеон, оставшийся стоять, заявил, что он тоже хочет сказать несколько слов.
Как и все выступления Наполеона, речь его была краткой и деловой. Он тоже, сказал Наполеон, счастлив, что период недоразумений подошел к концу. В течение долгого времени ходили слухи — распускавшиеся, как у него есть основания считать, нашими злостными врагами — что и он сам, и его коллеги придерживаются подозрительных и даже революционных воззрений. Что они, якобы, ставят себе целью вызвать волнения среди животных на соседних фермах. Но ничего нет более далекого от правды! Их единственное желание — и сейчас и в прошлом — жить в мире и поддерживать нормальные деловые отношения со своими соседями. Ферма, которой он имеет честь руководить, представляет собой кооперативное предприятие. Находящийся в его владении документ, определяющий право собственности, закрепляет это право за свиньями сообща.
Он не считает, сказал Наполеон, что какие-то старые подозрения еще могут иметь место, но, тем не менее, на ферме будут немедленно проведены определенные изменения, которые должны укрепить намечающийся между нами процесс сближения. Так, животные на ферме имеют дурацкую привычку обращаться друг к другу «товарищ». С этим будет покончено. Кроме того, существует очень странный обычай, истоки которого остаются неизвестными, по утрам в воскресенье маршировать мимо черепа старого хряка, прибитого гвоздями к палке. С этим тоже придется покончить, а череп, как полагается, предать погребению. Посетители также могли видеть развевающийся на мачте зеленый флаг. И они должны были обратить внимание, что, если раньше на нем красовались белые рог и копыто, то сейчас их уже нет. Отныне будет только чистое зеленое полотнище.
У него есть только одно замечание, сказал Наполеон, по поводу прекрасной, проникнутой духом добрососедства речи мистера Пилкингтона. Говоря о скотском хуторе, он, конечно, не знал, — поскольку Наполеон только сейчас сообщает об этом — что название «Скотский хутор» отныне не существует. Отныне будет известна «Ферма „Усадьба“» — что, как он уверен, является ее исконным и правильным именем.
— Джентльмены, — завершил свое выступление Наполеон. — Я хочу вам предложить тот же самый тост, но несколько в иной форме. Наполните ваши стаканы до краев. Джентльмены, вот мой тост — за процветание «Фермы „Усадьба“»!
Этот тост был встречен таким же, как и раньше, взрывом веселья. Кружки были осушены до последней капли. Но тем, кто снаружи наблюдал эту сцену, начало казаться, что происходят странные вещи. Что изменилось в физиономиях свиней? Старые подслеповатые глаза Кловер перебегали с одного лица на другое. Одно было украшено пятью подбородками, другое — четырьмя, у кое-кого было по три подбородка. Но почему лица эти расплывались перед ее глазами, меняя свое выражение? После того, как стихли аплодисменты и компания вернулась к картам, продолжая прерванную игру, животные тихо удалились.
Но не пройдя и двадцати метров, они остановились. С фермы до них донесся рев голосов. Кинувшись обратно, они снова приникли к окнам. Да, в гостиной разгорелась жестокая ссора. Раздавались крики, грохотали удары по столу, летели злобные взгляды, сыпались оскорбления. Источником волнения явилось то, что и Наполеон, и мистер Пилкингтон одновременно выбросили на стол по тузу пик.
Двенадцать голосов кричали одновременно, но все они были похожи. Теперь было ясно, что случилось со свиньями. Оставшиеся снаружи переводили взгляды от свиней к людям, от людей к свиньям, снова и снова всматривались они в лица тех и других, но уже было невозможно определить, кто есть кто.

Накинул некогда парадный, купленный в прошлом отпуску и ко времени отъезда уже слегка потертый о скатерти ресторана «Огни Колымы» и женские груди пиджак на плечи и в путь дорогу. Аккредитив в сберкассе выписывался людьми серьезными и расчетливыми, а мужики не жадные и веселые, брали аккредитацию на случай запасный - дабы не спустить всю накопленную наличку разом, в первые дни релакса. Чуваки лабавшие в ресторане магаданского аэропорта рассказывали, как старатели временщики, наезжавшие подзаработать шальную деньгу, усердно и успешно откорячившись по добыче золотишка, разбогатев по окончанию сезона, присев поужинать в кабаке на Соколе в ожидании рейса, спускали там все до копейки в масштабном загуле, превращаясь скоропостижно в местных бичей. Мы на Нижней Колыме золотодобычей не страдали, и усердие в ресторациях проявляли адекватное, но аккредитив я иногда все же выписывал, дабы карманы не отвисали, ввиду того что диспетчерюгам дензнаков в фиолете  выдавали мало, зато синеньких и с прозеленью – вдоволь. И маялся с ним потом – то в районной сберкассе не обналичивают и шпарьте в центральную, то подпись на нем не такая, то скучная рожа на фотокарточке в паспорте и радостная на плечах сильно разнились.
Долгожданная пора отпусков приходила к нам с первой хорошей оттепелью в конце мая и начинавшимся ледоходом на Колыме в начале июня, и даже при больших северных сроках была скоротечна. Готовились к отъезду на отдых всегда основательно, во всех кухнях на веревках висела усыхающая ряпушка или на просвет прозрачный, размером с ладонь весенний чебак. Некоторые будущие отпускники для ускорения процесса ставили вентилятор, выдувший влагу из раскорячившихся, размера семеричной ячеи балыков. Вонь от рыбопродукта, шибавшая в нос сразу же по открытию входной двери квартиры не беспокоила ничуть, она лишь бодрила ноздрю, воображение и была предзнаменованием отпуска.
Северяне не по рождению, а прибывшие по вербовке или распределению зачастую убывая в отпуск тащили с собой оленьи рога. Лакированный, тщательно и бережно укутанный в бинты сувенир осторожно несли в руках.  В редкий день, по началу лета в очереди на регистрацию рейса в Якутском аэропорту не было видно рогоносцев. В отличие от них, среднестатистический Черчанин, рога роскошные не укутывал и не тащил в руках, он гордо вез их на себе, порой даже о них и не подозревая. А если и догадывались некоторые, то помалкивали, выказывая воспитанность и интеллигентность, а еще и глубокое знание царивших в поселке нравов.  Редкая не окольцованная счастьем брачных уз «тетка - птица» не крутила хвостом, да и счастливые иногда пытались, ну а кобелирующего контингента, желающего на халяву урвать свое заветное перо из распушенного хвоста, всегда хватало.
Кроме виртуальных рогов ветвистости разной, а порой и весьма неожиданной, земляки перли на материк в большом количестве рыбу, заготовленную заранее и впрок. Вкуснющая, благоухающая свежей копотью, провяленная на свежем арктическом ветерке, была наша рыбка основным и наиболее ценным продуктом,  шла взамен любых подарков и служила пропуском во многие запретные места. В пору холостяцкую, мой отпускной скарб состоял из заношенного костюмчика или курточки с двумя карманами и дипломата, типа атташе-кейс с бритвой и запасными трусами. Женившись и чуток поостыв в тесном стойле на семейной конюшне объезженных жеребцов и отправляясь в очередной отпуск на встречу с родными, я впервые затарил большущий, взятый напрокат у старших Апановичей, дерматиновый чемодан, который после загрузки запашистой рыбой стал неподъемным. А загуляв накануне отлета с остающейся в поселке братвой, ожидающей своей очереди на убытие, чуть было не проспал якутский рейс. Моя милая тетушка Анна, растолкав меня с трудом, и возвращая к осмысленной жизни словом, укоряющим и наставлением разумным, помогала мне, сдыхающему от удушья похмельного тащить этот перетянутый для страховки бельевыми веревками «северный привет» в аэропорт. И, слава богу, на повороте у электростанции, по взмаху моей слабеющей руки остановился рейсовый автобус с Зеленого Мыса, водила – душа, заметил нас и подобрал.
Ну а какой утехой служила колымская ряпушка, чир или чебак пивному брюху и упоминать не хочу. В аэропортовских и привокзальных железной дороги буфетах Союза, на витринах всегда тоскливо лежали только минтай или хек. Будучи не всегда умеренным выпивохой, я никогда, даже употребив крепких алкогольных напитков, так обзывали коньяк и водку во времена борьбы с пьянством и разгильдяйством в агитках и милицейских протоколах, не заказывал этот хек. Принципиально, ибо, кроме колымской рыбы, другую за нее и не почитал, рассуждая про себя, мол, ежели сначала хек, то потом может статься и кердык.
В тех буфетах выбор был невелик - чаще пустой чай, и лишь в московских аэропортах Внуково или Домодедово запашистый и с лимоном. Или кофе с молоком, с густым и коричневого колеру осадком на дне, а иногда в отделениях трестов столовых и ресторанов до Игарки или до Воркуты предлагали какао, в центральной полосе сей напиток почему-то не жаловали. Обязательно стоял поднос с кексами, коржиками, булочками, призывно манящих несметные полчища тараканов обыкновенных или мух, почти уже домашних. Дежурные котлеты впечатляли разнообразием форм и одинаковым смутным качеством – хлеба в жилистый фарш клали не меряно, и вдобавок в сухарях обваливали пышно. Особенно была невкусна холодная котлета на подложке из черствой краюхи хлеба с похмелья. Перекус в любом придорожном буфете всегда был сравним с броском через минное поле – пронесет или не пронесет и выход был один – обязательно надо было дезинфицироваться водочкой, обязательно ей родимой. Почти везде продавали наливая из стеклянных банок с неброской и зачастую криво наклеенной этикеткой соки, вкусные, настоящие, в отличие от теперешних, из разбавленного концентрата. Трехлитровая емкость в стекле, совковая банка – тещина радость, вещь архи нужная в домашнем хозяйстве для затаривания собственного приготовления, обалденной вкусноты маринадов и разносолов. И часть этой древней тары, не поколоченная во время походов к ларьку, дабы выстоять там очередь за разбавленным пивом, успешно используется в моем семействе до сих пор. У пивных киосков очередь редко выстраивалась в линию, чаще это была постоянно трансформирующаяся толпа, состоящая из мужиков нормальных, штатных выпивох завсегдатаев и алкашей бомжеватого вида. Постоянно кто-то пытался пролезть и втискивался сбоку. Горластые и телом покрепче пробивались к раздаточному окошку с лету, не шибко нахальные, перли якобы за повтором и это вроде было свято. Со стороны задней двери баловали и привечали только своих и блатных, наплескивая им в бадейку из другого, запасного резервуара и с верхом. Для куража и повышения авторитета некоторые забулдыги объяснялись исключительно матюгами. Сдобренная старым и свежим перегаром, украшенная табачной и рыбной вонью, а также пышно расцвеченная ароматом из сортира напротив, орава-очередь, лишь этим, а не количеством присутствующих отличалась, от точно такой же толпы, у билетных касс театра оперы и балета, накануне очередной звездной премьеры. Очереди – верная примета бывшего Союза.
Незатейливый, но обрушающий удар по печени, тогда еще не болящей, пивом Жигулевским, был ярко ощутим в первую неделю материкового отпуска. Не апперкот конечно, но хит мощный. На день пятый ливер, так и не сумевший вынырнуть из образовавшегося в нутре пивного болота, вынуждено привыкал – а куда деваться? И смирившись с участью и подстроившись в тональность оттягивающегося хозяина, лишь тихонечко постанывал в унисон, поутру похмельному в ожидании заветного «часа волка», если вдруг в холодильнике не оставалось с вечера питьевого запасу. Святой срок, назначенный нам советской властью, выдерживался строго, ровно в десять утра и ни минутой раньше, по всей стране открывались вино водочные отделы гастрономов, и начиналась бойкая торговля-травля бражным продуктом. Как сдюжили, и не знаю, но моральный удар ожидания положенного времени запуска торговли и физическое наказание литражом выдерживали достойно все наши мужики. Не подумайте, что весь отпуск бухали и упивались в дрыбадан, вовсе нет – просто ежедневная норма алкоголя соответствовала необходимому уровню настроения отпускного тела, исправно отстоявшего у станка в суровом северном крае. Ведь не надо было сверяться с рабочим графиком или высчитывать, сколько времени осталось до встречи с фельдшером в медпункте накануне вылета или смены. Уровню первому, классическому, то есть хорошему настроению соответствовали принятые на грудь грамм двести водки или литра три пивка, плюс поход в зоопарк или цирк. Второй уровень и великолепное настроение, обеспечивал литраж в чуть завышенных дозах. Зверье и клоуны отлетали в минус, зато в прибавку шло место злачное и тоже общественное - там дефилировали податливые и смазливые официантки, гремели электрогитары, дудели на саксе и порой, ошалевшие от безудержной радости общения гости, начинали вправлять друг другу челюсти или отшибать рога. Метелились просто так, по причине малозначительной, из-за элементарного отсутствия высокой внутренней культуры поведения советского человека, настойчиво прививаемой нам с октябрятской поры. Но кое-что и привилось - никогда, никогда мы не глотали для «улета» наркотических «колес» и не ширялись из шприца в вену. Заметьте кстати, что отпускное развлекательное ассорти-меню предлагалось на весь день, так что северянину сей градус-расклад был в самую пору. Еще запомнилось, полное отсутствие всякого желания в отпуске баловаться чаем, ну не лез он в глотку ни с молоком, ни с лимоном, не лез и все.
Кстати о норме употребления и размерности бытия. Мы со школы знали о Пашке Корчагине, строчили бестолковые сочинения про то, как он геройски махал саблей и таскал шпалы. Но почему-то его прекрасные слова, о том, что жизнь одна и прожить ее нужно достойно, и чтобы не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы, употребляли исключительно в застолье, иногда упиваясь вусмерть и парясь, ночи напролет с тетками в чужих, прокуренных кроватях и постелях. Комсомольский парадокс конца прошлого века.
Накануне отлета в отпуск в поселке наказывали соседям полить цветы, накормить псину, а в случае задержки на большой земле до поздней осени, просили купить на зиму болгарских помидоров в банках или молока концентрированного. Витек Мархинин, отъезжая с супружницей в отпуск и имея здоровенного кота, решили впарить это чудовище моей ненаглядной, на сей, для них с котом, разлучный период. Наши половинки вместе в «Полюсе» на «Колымторг» работали - одна швейную строчку тачала, а моя там же за кассой народ дурила и что-то попутно шила у нее из платья. Ольга заявилась домой поздно вечером, после посиделок и не только видать за чаем, да и не одна, при ней в полиэтиленовом пакете был котяра огромных размеров. Я не очень-то люблю кошаков, и чтобы как-то скрасить будущее присутствие монстра в нашей ночлежке, а жили уже через стенку с Ячменевым, женушка быстро промурлыкала мне о нежности, жалости и любви к пушистым тварям вообще и неожиданно закруглила щебетание предложением, прямо сейчас искупать красавца в ванной. Долго наполняли ванну водой, Ольга шлепая по воде ладошкой, пыталась уловить градус от Цельсия - как бы он сердешный не ошпарился или не застыл. Внесенный в ванную, кот был спокоен, а прижатый к груди жены и обласкиваемый ею (мне там тоже иногда уютно) перед погружением в пучину был даже умиротворен, но только до первого касания водной глади. Как только животина ощутила лапами воду, в его кошачьей башке, мгновенно сработал врожденный инстинкт выживания – двуногие сволочи, завсегда ведь и утопить могут!  Разом взбесившись, кот начал кидаться по стенкам в замкнутом пространстве ванной комнатенки - то в воду, то из воды, то на полотенца, то на мойку, при этом истошно «матерился» и лупил лапами во все стороны, что совсем не напоминало обещанное намедни женой «нежное мурлыкание по вечерам». Мы с трудом исхитрились его изловить и выпустили на волю в комнаты, и потом еще долго сами «зализывали» свои боевые шрамы – подрал сволота обоих в клочья! Ночь беспокойную кошак провел у нас, с непривычки, постоянно расхаживал туда-сюда по квартирке, и лишь к утру успокоился. Но, отомстил сволота, по полной. Спозаранку, по стеночке продираясь в сортир, я впотьмах вступил в роскошную вонючую лужу, растекающуюся на повороте в прихожей. «Очарованный» поутру, без промедления, а говорю я в такие моменты быстро и не всегда понятно, употребив знаменитые на всех континентах все обобщающие русские слова с окончанием на «…ядь» и «…ука», не подразумевающие пере спросов, фальцетом выдал предписание – отволочь это кошачье отродье хозяевам, покуда они еще не улетели, нехай ищут других придурков! Воняло и веяло потом еще долго, уже и наши царапины зажили, а духан, все так и стоял, и ничего не помогало, ни бензин, ни керосин, ни какие другие моющие средства.
В вольные времена холостяцкой, якобы неправильной жизни, и это я уразумел на семейной техучебе почти сразу же после отгремевшей свадьбы, маршрут отпускных набегов выстраивался по прихоти души – куда хочешь, и чаще это было море Черное или Балтийское. А когда меня наставили на путь истинный, вручив памятку в ЗАГСе в виде свидетельства о браке, дабы всуе не забыл, кто я теперь есть, маршрут был предопределен — перво наперво родня. Накануне отлета в отпуск к семье в Алма-Ату, я всегда напрягал Черский почтамт по передаче срочного телеграфного сообщения - «буду 21 тчк московский рейс 525 тчк встречайте окрошкой». И встречали. Дружественный тесть, всегда в лето при соломенной шляпе, а по осени и весне это был исключительно фетр, нахлобученной на лысеющую голову ожидал прилет самолета в аэропорту загодя и с портфелем. Он вечно носился с ним, потертым и битым, оттягивающим ему руки - снабженец без портфеля уже и не снабженец вовсе. В кофре   лежала  бутылочка хорошего коньяка с двумя стопками, в платяной салфетке томились нарезанная кружочками колбаса «сервелат», пара свежих запашистых огурчиков и помидорчиков, укропчик и лучок. Учитывая строгость антиалкогольного советского закона в аэропорту не рисовались - зафрахтовав такси и расположившись уютно на заднем сиденье, Николай Палыч наливал по рюмашке, и первая шла за приезд, потом за встречу, а третья еще за что-то хорошее, наверное, за будущий роздых и мы с ним давили на тормоза, а водила на газ. По пути к дому трепались ни о чем, попутно останавливались у приткнувшегося возле дороги цветочного базарчика, и я покупал два букета цветов, один жене, другой теще. Подъехав к подъезду пятиэтажного дома, громко сигналили – жена с сынишкой на руках радостно махали с балкона, Ольгины подружки и задолбавшие потом приветствием соседи так же выглядывали, шушукались и обсуждали прибытие северянина. Жили в Совке дружнее, нежели сейчас и о приезде узнавали заранее. Начинались феерическая отпускная сессия, нескончаемая карусель гуляний и мытарств, связанных с нанесением дружественных визитов всевозможным родственникам и друзьям по всей близлежащей округе и потом ответных простав. В дни затишья шпарили на концерт Леонтьева или другой заезжей московской звезды, в парк, а то на вещевую барахолку, за дефицитным импортным шматьем.
В один год по ранней весне Ольга и наша очень и очень хорошая знакомая, вместе выезжали в отпуск через Якутск и так как рейсы центрального и местного расписаний стыковались плохо, заторчали девоньки на пересадке в аэропорту надолго. Молодому и неженатому коротать срока перед вылетом большого труда не составляет, пару заходов в привокзальный буфет или ресторан на перекус с употреблением продукта для дезинфекции кишечного отдела и время ускоряет свой бег как по мановению волшебной палочки. Совсем другое дело - дамы. Мучились родные на диванах-лавках всю ноченьку, о существовавшем комфорте в ту пору в Якутском аэропорту помнит всяк там бывавший. Дремали тетки в пол глаза, осторожно осматривались по сторонам, страхуясь от привокзального ворья и приблатненного вида местных бичей. Ворюги жили во все времена, и до социализма, и в пору развитого, и сейчас процветают, сволочи. Давая отдых натруженным за день длинный и суетный уставшим ногам, наша очень и очень хорошая знакомая сняла сапоги.  И зря, не надо было снимать. Остерегались, но не убереглись. Хоть и бдели, но не доглядели. Нет, не бичи и не ворье, а хрен знает откуда взявшаяся пушистая четвероногая скотинка насцыкала прямо в сапог, и сей факт, обнаруженный по прохладному утру привел дам в неописуемый восторг – обрыдались спросонья. А смены подходящей нет, на дворе еще совсем не лето, да и времени в обрез. Наконец пройдя замороченную и всегда наперегонки регистрацию, мои милые женщины умостившись в креслах лайнера, стремительно набиравшего высоту и скорость, разнежились, и обиженная кошкой дама снова разулась, возраст давал о себе знать, ведь давно уже не девчонка. Сквозь полудрему они услышали разговор двух мужиков интеллигентного вида, сидящих в ряду перед ними и коротающих перелет игрой в миниатюрные шахматы. И сетовал один, огорошенный и чуток возмущенный, мол, вот раньше, всегда в самолетах «Аэрофлота» пахло специфично, а теперь почему-то еще воняет и кошачьими сцаками. Переглянувшись, отпускницы пряча улыбки, уверенно отмолчались, и с кем не бывает и не их это вина. А вообще-то сапогам сносу еще не было, нормальные такие сапоги, на меху, наши тетки редко в отпуск в совсем пропащих летали, но как оказалось, не жильцы, и были эти скороходы выкинуты сразу же по прилету в пункт назначения. А два передних пакса, наверняка были командированными кадрами от скучного производства, а не северяне отпускники -  шахматы, газеты, воняет. Усугубить продукта мозги освежающего и окруженье расцвечивающего, ума, надо полагать, им не хватало, как, впрочем, и нам никогда на ум не приходило, намыливаясь в отпуск, брать с собой в дорогу миниатюрные шахматы. Нет, кошек, не жалую, разве что, тигру домашнюю в гостях погладить и все, да по телику в мультяшке смешной посмотреть на ужимки прохиндеев. Но и пинком не прогоняю – все-таки божья тварь. А у нашей очень и очень хорошей знакомой в том Черском была своя кошка и вроде по имени Люська и помню, была мурлыка любима и балована постоянно. Правда, изредка, хозяин по делу хмельному гонял ее на стенной ковер до потолка и обратно, но это так, для тренировки, дабы зараза спортивную форму не теряла. Добрые и не злопамятные человеки наши очень и очень хорошие знакомые.
Всякой хрени прочувствовать довелось в отпусках, и смешной и не очень, но оставившей памятный след в душе. В тот приезд в самый разгар лета, в Сибири стояла теплынь и сушь и это была вторая остановка – брал я передых после месячного осмотра Ленинградских достопримечательностей и ежедневного изучения ресторанных меню, устав морально и по физике. Замечталось о душевном покое и равновесии, видимо мой холостяцкий внутренний баланс был перегружен событиями и впечатлениями. Захотелось молока из кринки и своего посада, жареной на сале и с луком картошки, сибирской таежной черемши с простоквашей. Потянуло в тайгу, побродить с ружьишком за рябчиками и косачами, за кедровой смолянистой шишкой или в болотах поблудить, грибы и ягоды выискивая. Добирался из Питера проблемно, сначала самолетом до Красноярска, потом поездом, с билетами напряг – лето оно и в России лето, шастают всякие разные туда–сюда, места насиженные почем зря меняют. Долго маялся на ж.д. вокзале, вылупляя глаза бесстыжие, и так и эдак томно подводя в сторону сменявшихся кассирш, пока не приобрел место в вагоне. Зато отдельное купе. И что интересно, билетов нет, а в купе на четыре полки, я и молодая тетка – ошалеть! Перезнакомились и вроде, почудился мне нежный посыл, о деле полюбовном. Уставший, но не сдуревший, и не попытаться увлечь даму, в заоблачные дали под стук колес и под одеялом, при таком смешном раскладе в купе, было бы ошибкой непростительной для джентльмена. Нет, не монах я был, вовсе не монах. Начав уверенно приставать, неожиданно получил огорчительную отставку, оказалось, что молодуха ехала к мужу на свиданку, он в сибирском войске службу канителил. Усугубив в вагоне ресторане расслабляющего зелья, после авантюрного, неудачного раскручивания попутчицы, так задрых, что проспал свою станцию и потом пол дня ловил встречный паровоз. Замечательная школа, урок первый – не пей в дороге, козленочком отстанешь или мимо проедешь, а то и вовсе в никуда доставят. А вот отказ молодицы покувыркаться на полках, невзначай и ненароком дал мне повод еще раз уверовать в женскую преданность, и был это уже душевный урок, который я осознал чуть позже. Все мои мечтания частично сбылись по приезду в гости к дядьке Виктору и тетке Светлане. Виктор Никитич, лет на десять старше меня, забавный и прикольный мужик, у него не язык – бритва, хохмач и чудик и с ним не соскучишься, порывист и горяч, нет, скорее – порох! Механизатор добрый, дядька переездил почти на всем что движется на колесах и гусеничной тяге. А, накануне моего внезапного визита, имел в зачете, уникальный опыт полета в речку с моста на тракторе, приключившийся с ним под легким шефе, ведь не зря же он в армии танкистом парился. Молоко и картошка, домашний творожок и снова молоко, вольная тайга, дядька балагур и весельчак – что еще нужно для безмятежного отдыха? Никитич работал на канифольном заводе в мастерских, временно отлученный от педали газа после свободного падения вместе с трактором и соблюдал очередной пост - вина не пользовал. Внезапно пришедшая с почтовой оказией срочная депеша перевернула все вверх дном – брат у тетушки невзначай утонул, и проводили мы ее сердешную спешно, по железной дороге в края центральные. Помянули утопленника раз, потом еще раз, ну а потом уже и продолжили за здравие. Дня через три после начала загула, засобирались мы с дядькой Витькой на мотоцикле в соседнюю деревню верст за двадцать родню проведать, простора здешнего уже не хватало, захотелось широты, размаха. Рванули бодро, только пыль столбом из-под колес мотоциклета вдоль проселочной дороги и поднималась. Встреча состоялась, как у русских и полагается на высоком идейно-художественном уровне. Возвращались за полночь и впотьмах, фара то гасла, то светила вновь, но в основном дорогу разбирать помогала луна, и помогала плохо, без усердия. Да и помогать ей в принципе было некому – ехали неровно, куда глаза глядят, выдерживая общее генеральное направление к дому, частично учитывая ширину дороги. Сколько раз падали - не помню, почему не убились - не знаю, но, вспоминаю, как проснувшись в поле поутру возле скирды сена, мы не обнаружили нашего мотоциклета. С устатку, на природе спится очень даже хорошо, и пока мы дрыхли упоенные общением с ней после чудной встречи, местные ворюги умыкнули личный дядьев транспорт и навсегда. Картоха на сале при полном отсутствие мяса быстро наскучила, черемша, как, оказалось, произрастает по весне, ягода только-только набирала сок, а дичь вообще еще не подросла и не оперилась, да и с дробью в поселке Канифольный Завод в ту пору был напряг. Учитывая перечисленные факторы и ошарашенный неожиданным загулом, задарив на память дядьке бритвенный, с двумя лезвиями дефицитный бритвенный станок Schick, появившийся недавно в Совке и приобретенный в Питере, двинул я, в Алма-Ату, сразу же по возвращении тетки Светланы с похорон. Ей душой и так болящей о материальной механической недостаче не сказали ни слова, не стали расстраивать, все-таки женщина, существо нежное и ранимое. Ну не совсем же мы были с дядькой лохи, сообразили, что к чему, хотя сейчас в уме и сообразительности тех «не лохов» я сомневаюсь. Умчался по железке, оставив в полном недоразумении еще больше ошарашенного Никитича, похерившего так запросто свой послеполетный пост и впавшего в кому на десять дней отсутствия тетки на базе. Отлеживался и запасался на зиму витаминами в оставшиеся отпускные дни я у другой тетушки, Тамары Николаевны, постоянно проживавшей в казахской столице, почитывая умные книжки, вместо ресторанных меню и вкушая небывалой прелести тогда еще здешние яблоки. Отдохнувший весело и безмятежно, разнообразно впечатленный, вернувшись в поселок Черский, я переслал дядьке телеграфом в утешительную премию 300 полновесных советских рублей, за так весело и безмятежно профуканный мотоцикл «Восход». И сей смешной инцидент, произошедший с нами по дурости несусветной, веселит меня до сих пор. Новый мотоцикл «Планета» от Ижевского завода тянул тогда по деньгам на 350 рэ и это я узнал позже, после прогулки в наш поселковый промтоварный, со спортивным и охотничьим уклоном магазин. Не дослал полтинника, чуток не угадал, но у дядьки все равно появился новый мотоциклет и с люлькой, взамен век доживающей рухляди, на котором я рассекал уже в следующий приезд.
Проводили мы отпуска по-разному, чаще как бог на душу положит, набираясь ума и житейского опыта. Гуляли и чудили, развлекались бытовым пьянством или вдруг вставали под знамена трезвенников. Просто отдыхали, безмятежно радовались зелени и солнышку, доводя до цвета бронзы свои тела и прессуя ночами распростертые женские на морях и взморьях. За время, проведенное в поднебесье на самолетах в качестве пакса-отпускника, совковый Аэрофлот задолжал мне памятный значок с планкой – «За без проблемный налет» с моей стороны, эдак, часов в пятьсот. А за отсидку в промежуточных аэропортах вдоль береговой линии арктического побережья, в ожидании летной погоды, еще и грамоту с вымпелом, как почетному завсегдатаю тех аэрпортовских буфетов и забегаловок.  Но как бы мы не отрывались на материке в отпусках, мы всегда, как штыки выходили на работу, и пусть те штыки были чуть битые и погнутые, слегка проржавленные и затупленные, все равно, это были боевые штыки, и в этом порыве мы с Пашкой Корчагиным почти родня.